По правде, Эмили была чудесная девушка, очень красивая, если это так важно, но с...

По правде, Эмили была чудесная девушка, очень красивая, если это так важно, но с ней-то я и потерял невинность, а ни один разумный человек не женится на женщине, с которой он стал мужчиной. Это все равно как научиться вождению на раздолбанной колымаге и потом всю жизнь на ней ездить, хотя уже приобрел навык в час пик рассекать по оживленной магистрали на BMW.
Из уважения к памяти Эмили я почти две недели ни с кем не спал. Вот оно как, Сирил. И будь у меня родной сын, я бы ему втемяшил: моногамия неестественна для человека, а под словом «человек» я подразумеваю и мужчину, и женщину. Что толку на пятьдесят-шестьдесят лет приковывать себя к плоти одного человека, когда ваши отношения станут гораздо лучше, если вы дадите друг другу свободу проникать в ту или быть пронзенной тем, кто вам приглянулся. В супружестве главное – дружба и партнерство, но никак не постель. В смысле, какой мужчина в здравом уме возжелает свою жену?
Только не надо приписывать мне политические взгляды моего отца. У него их полно, а у меня, знаете ли, нет вообще.
– Почему нас так ненавидят? – после долгой паузы спросил я. – Кому какое дело, если кто-то голубой?
Миссис Гоггин пожала плечами.
– Помню, один мой приятель как-то сказал: мы ненавидим то, что боимся найти в себе.
Не валяй дурака. В нашей сволочной стране вообще нет нормальных людей.
Приятно слышать. Хуже нет, когда взрослый человек винит родителей, среду и прочее в том, что все в его жизни пошло не так.
В шумной толпе я задыхался от зловония спиртного, духов и табачного дыма. Я себя чувствовал малышом, безнадежно заплутавшим на карнавале, сердце мое пыталось выпрыгнуть из груди.
– Вы не считаете, что институт брака себя изжил? – Райан окинул нас с Алисой таким взглядом, словно вдруг узрел две говешки в человечьем облике.
Обладай я прозорливостью, я бы все это разглядел, но я не видел ничего, потому что всю свою жизнь был слеп, глух, нем и дремуч, был лишен всех чувств, кроме одного, которое управляло моими плотскими желаниями и привело меня к этому страшному месту, откуда, я знал, нет возврата.
– Что вы за народ, ирландцы? – Он смотрел на меня как на клинического идиота. – Что у вас за страна такая? Вы там совсем с ума съехали, что ли? Не хотите, чтобы все были счастливы?
– Наверное, не хотим. – Я не умел объяснить суть своей родины.
– С вашей страной мне все понятно, – продолжила Эдда. – Я про нее читала и кое-что слышала. Дремучее, похоже, государство. Никто никому не сочувствует. Почему вы позволяете священникам все за вас решать?
– Наверное, потому, что так было всегда.
Он обнялся с родителями, что было выражением неведомой мне семейной любви, и посмотрел на меня с улыбкой, говорившей, что больше всех на свете он рад мне.
Позже, когда я перешагнул на третий десяток и отличительными чертами моей жизни стали глубинное одиночество и угнетающая фальшь, я умышленно игнорировал все, что могло напомнить о непростых годах моего детства.
Запомни накрепко... – он подался вперед и выставил палец, – в этой сволочной стране никогда ничего не изменится. Ирландия – поганая дыра, там правят порочные церковники-изуверы, которые держат правительство на коротком поводке.
– Видали? – сказал я. – Эта сволочная страна ничуть не меняется. Всё тайком да украдкой.
Ведь именно этого он и хотел – вытурить меня и вновь страдать из-за того, что все его бросили.
Иногда мы даже делили молодого человека. Ох, не делай такое лицо, Сирил! Люди тридцатых годов были весьма раскрепощенные, не в пример нынешним.
За семь лет я так и не смог полюбить этот город {мысли мои остались в Амстердаме, а душа – в Дублине}, но в иные моменты, вот как сейчас, я понимал, за что его любят другие.
Он всегда был красив и возраст его не портил, что характерно для тех, кто этого вовсе не заслуживает.
Я по нему тоскую. Очень. Перед нами открывалось большое будущее, но его украли. Я уже примирился. Жизнь одна, и смерть одна."